И сделали больше, чем можно было придумать. Уже военно-морская база была эвакуирована, уже нас в Одессе не было, а румыны всё еще не рисковали входить в город. Потому что они, румыны, собственными глазами и в собственные бинокли видели, как ежедневно на рассвете транспорт один за другим приходит в Одессу и выгружает массу людей. Ну, какой тут можно сделать вывод? Только один: все разговоры об оставлении города советскими войсками — блеф и дезинформация. Вот и опасались враги нашего «коварства».

А суть коварства на поверку Чисто одесская была! Просто многие одесситы — и женщины, и старики — ехали днём за город, там поздно вечером, уже в сумерках, садились на баржи и катера, под утро прибывали на них в порт. Выгружались. Отправлялись домой, переводили дух, а потом снова по тому же маршруту. Круговорот одесситов на морском пятачке, если угодно. Зато для румын полная видимость постоянного подкрепления оборонявших город войск.

Но если об «устрашающем одесском оружии» — танке «НИ», созданном на «Январке», после войны стало известно всем и каждому, то об этой тогдашней хитрости как-то не писали и не говорили. А ведь было же! И достигли же результата, эффект оказался впечатляющим! Ну, словом, не зря писали краснофлотцы письмо маршалу Антонеску — такое письмо, что запорожским казакам и не снилось, а в газете цитировать как-то неловко. Всё же газету, бывает, и дети читают. Хотя редко, конечно. И женщины...
Правда, если честно, то тогда, в 41-м, ни дети, ни женщины в Одессе в выражениях в адрес фашистов особо не стеснялись.

Но если надо — это письмо сохранилось в Одесском областном архиве. Можно там его посмотреть. Разве что только его, не дай Бог, в брежневские времена никому не пришло в голову «подредактировать». С учётом «бессмертного подвига начальника политотдела 18-й армии». А то ведь у нас это умеют, и ещё как: вон, в доме-музее Пушкина, что рядом с гостиницей «Красная», и то умудрились музей этой 18-й армии учу-
дить.
Да ладно уж, заглянуть в иные книжки — так и всю оборону Одессы лично подполковник Брежнев организовал, когда проезжал ненароком по околице Одесской области. А Гавриил Васильевич Жуков (получается так) только брежневским рекомендациям послушно внимал...

«Ничто человеческое не чуждо»
— Из Одессы мы уходили на Севастополь. В Крым. И там оставались тоже до самых последних часов севастопольской обороны.
В Севастополе было жутко. Города почти не осталось. Буквально на улице, у развалин какого-то дома, валялись тома Салтыкова-Щедрина, Толстого, Гоголя, Лермонтова. И, спасибо, мы на фронте читали книжки. Куда больше читали, чем в прежние времена, которые, казалось бы, куда свободней и безмятежней были.
А комиссар наш, фамилия его Лукьянов, приходил, бывало, и спрашивал:
— Ну, ребята, что там в умных книжках вы прочитали? У вас-то высшее образование, вы знаете, что там и к чему. Ну-ка, обрисуйте обстановочку, чтобы я завтра мог мобилизовать коммунистов и беспартийных на новый бой с фашистами! Падлы они, мать их так, вместо Одессы мне тут сидеть приходится.
Да, он так и говорил: «на бой с фашистами», а не «на бой против фашистов». Однако кто на это
внимание обращал — не до ме-лочей языковых во время войны.
Ещё запомнилось: севастопольские пацаны не любили симферопольских, презрительно называли их «эти северяне». Но когда собирались вместе, и те, и другие завистливыми глазами на нас смотрели и просили рассказать «про Одессу». Едва ли не главная их мечта на послевоенные времена — в Одессе побывать, своими глазами её увидеть.
Да привозили нам массандровские вина, угощали нас. Пили мы за здоровье, за семьи — у кого они остались ещё. За Одессу свободную.
Вообще-то, вот удивительная штука: за всю войну, от начала и до конца — на передовой, и ни одного ранения! И ни гриппа, ни ангины, ни гастрита какого-нибудь. Единственный раз довелось проваляться в госпитале — винограда переел. Уж чего-чего, а винограда было вдосталь. И спелого, и не совсем. Ну и смех, и грех. Господи, молодые же были.
Может быть, и не боялись, оттого что молодые? Ещё и жизни толком не знали, цены её не знали тоже...

На шаланде — про шаланды

— Привезли фильм «Два бойца» в Туапсе. Новенькую копию. Плёнка совсем-совсем свежая. Просто знали командиры, что здесь, на Кавказе, очень много нас — тех, кто из Одессы. Вот и решили, по фронтовым понятиям, нас побаловать.
Крутили кино на батарее, что стояла на самом берегу. И пока шла картина — подходили лодки и баркасы, шаланды и ялики с людьми. Как-никак, а кино, с одной стороны, новое, а с другой — про Одессу.
Но вот дошло до песни про рыбачку Соню и Костю-моряка. И — всё. Только Бернес её допел — заставили киномеханика остановить мотор, перекрутить назад, чтобы снова услышать. И ещё раз. И ещё. И так до тех пор, пока плёнку ещё можно было показывать, пока она выдерживала. Зато песню практически тут же все выучили наизусть. А эта часть фильма превратилась буквально в лохмотья.
А тут — на тебе, авианалёт немцев. Ну, как приложилась батарея, как дала по «мессерам» — от души. На самой батарее ни одного даже поцарапанного, а несколько самолётов сбили. Другие поспешили драпануть.
Потом прибыло высокое начальство, чтобы награждать за успехи. Они, штабисты, уже были с орденами, а вручать привезли медали. Так один из награждаемых отрапортовал, как по уставу положено: «Служу Советскому Союзу! — и попросил: — А можно ещё раз «Два бойца» привезти? Или по крайней мере песню ту, что за Одессу!».
И ещё с этой же песней произошел случай. Прибыл на передовую со своим оркестром Евгений Александрович Мравинский. Великий дирижёр из Ленинграда. В чине капитан-лейтенанта, между прочим, а никакой не генерал, как это в военных оркестрах мода пошла — наряжать их через полвека после войны. Гениальную классику играли музыканты. Потом захотели сделать приятное — и грянули было «Мурку». По-настоящему, не как в кабаках, а всерьёз, по всем правилам высокого музыкального искусства. Конечно, овация. И — просьба:
— Товарищ капитан-лейтенант, а можно «Шаланды»?
И одесситы на Кавказе пели «Шаланды» в сопровождении самого замечательного в мире симфонического оркестра.
А с Мравинского взяли слово: он обязательно приедет в освобождённую Одессу и обязательно с оркестром, и обязательно с классическим репертуаром, а потом сыграет «Шаланды». И Мравинский обещал.
Позже Райкин приезжал на фронт, Аркадий Исаакович. Молодой ещё совсем, черноволосый. На той же самой «точке» выступал, где и Мравинский. Он тогда ещё пел куплеты: «Барон фон дер Пшик попал под русский штык». Тут обстрел начинается. Но концерт всё-таки немцы не сорвали. И Райкин тоже обещал, что в следующий раз в свободной Одессе даст гастроли. Сдержал слово. И не только сдержал — ещё и привёз в послевоенную Одессу ту самую бескозырку, что ему подарили одесские моряки на фронте в Туапсе.
А тех, кто обстреливал Райкина, наши полили из огнемётов. Как говорится, пишите письма. А потом совершенно случайно узнали (по невероятному стечению обстоятельств), то оказалась вражеская часть, которая вошла-таки в Одессу после нашего ухода. Ну что же — считай, квиты, правда?


• * *
Мой папа, ветеран обороны Одессы, Севастополя и Кавказа, прошёл всю войну «от и до». С фронта он писал моей маме, что воюет нормально, что воюет за Одессу. Никогда не писал и не говорил — «За Родину, за Сталина». Сталина, как и Гитлера, он ненавидел всю жизнь.
В Одессе по сей день живёт папин товарищ той поры — Герой Советского Союза контр-адмирал Фёдор Пахальчук. Лет пять назад они виделись, и потом папа рассказывал:
— Знаешь, Федя что-то на здоровье стал жаловаться. Постарел сильно...
Из других его фронтовых друзей не осталось почти никого. В Таллине умер его командир, в Севастополе — комиссар, в Краснодаре — воспитанник, подобранный в годы войны моряками и ставший в четырнадцать лет «сыном полка».
А папа практически и не болел. В октябре 2004-го мы тихо отметили его 90-летие. Но спустя два месяца вечером он вдруг плохо себя почувствовал. Приехала одна «скорая» — обычная, потом вторая — специализированная. А на рассвете папы не стало...
Дома остались фотографии, фронтовые письма, ордена и медали. И среди них медаль «За оборону Одессы», одна из самых-самых первых, с наградным удостоверением, которые папе вручали на передовой в 1943 году.
Где-то лежит фляжка, из которой 9 мая 1975 года у нас дома вместе с Константином Михайловичем Симоновым мой практически совсем не пьющий папа пригубил по пятьдесят граммов водки — фляжка симоновская, он её в тот день, на 30-летие Победы, папе подарил. Ведь Симонов тоже в дни обороны был в Одессе.
В памяти остались папины рассказы — нет, не для книги мемуаров, не для телепрограммы. Для меня. Что называется, из первых рук. То, о чём и рассказано сегодня.
------------------------------------------------------------------------
• Евгений ЖЕНИН. Редакция газеты "Юг"